ей и вспомнилась “Лолита” – а вдруг, вдруг, вдруг он, как Гумберт, хочет её украсть, увезти, и потом она умрёт?.. Она вспомнила, что бывают девочки особенные, привлекательные, они называются нимфетки. Наверное, они с Иркой нимфетки! Дома Ляля придирчиво разглядела себя в зеркало – да, точно, она нимфетка! В зеркале отражался сутуловатый очкарик в спущенных колготках характерного ленинградского бледно-голубого цвета.

Иркин отец был, скорее всего, добрый простодушный парень, Лялю если и заметил, то смотрел на неё без всякого подтекста. Он же не виноват, что Ляля прочитала “Лолиту”, что они с Иркиной мамой стали в её книжной жизни первыми мужчиной и женщиной, Адамом и Евой …

После короткого визита Иркин отец снова ушёл в плавание. Взбаламученный мужским набегом дом облегчённо вздохнул, в нём завелась уютная женская жизнь в тот же момент, как за мужчиной хлопнула дверь. Ширма была убрана под кровать, Иркина мама провела несколько дней нечёсаной в халате и ночной рубашке, ничего не готовила, отдыхала от обслуживания мужа, а “Лолита” для Ляли опять превратилась в буквы.

Лялино счастье длилось недолго. Следующие полгода стали самым страшным её мучением: Ирка приблизила к себе другую девочку, и они стали дружить втроём. Но на самом деле это только так называлось “дружить втроём”.

На переменах ходили вместе, но стоило Ляле расслабиться и решить – всё хорошо, пусть они будут втроём, как Ирка начинала разговаривать только с той, Другой, а Ляля была как будто ненужная. Они шептались! Ляля изображала равнодушие, но попробуй выглядеть равнодушной, когда тебя колют прямо в сердце. Ирка демонстративно уходила с Другой посреди общего разговора … Говорила “после уроков все пойдём ко мне”, и Ляля ждала-ждала их у выхода, а они, оказывается, уже ушли – без неё! На следующий день Ирка сказала, что Другая – дура, Ляля прямо в небо унеслась от счастья.

Каждый день был полон волнений и страстей. Ляля никогда не знала, дружат с ней сегодня или нет. На первой перемене они с Иркой, как правило, были вместе, а на второй перемене – Ирка проходила мимо, Ляля оставалась одна, и Бальзак, Мопассан, Золя, Дюма и Тургенев не могли помочь ей, научить, что делать.

Если бы Ирка просто перестала дружить, выбрала Другую, рассталась с Лялей навсегда, можно было бы погоревать и смириться. Выход был понятен – отсечь, покончить с Иркой в душе, как Атос в душе покончил с миледи, как брошенный любовник у Бальзака покидал Париж, чтобы окончить свои дни в провинции … Но Ирка, не прочитавшая в своей жизни ничего сложней учебника для начальной школы, от природы была мастером интриги, вела себя как искусный соблазнитель – то приближала, то удаляла, никогда не отпуская совсем. Не разговаривала с Лялей по несколько часов или дней, но не давала уйти. Как только Ляля в отчаянии решала – всё кончено, она теперь одна в этом мире, Ирка натягивала поводок: бросалась к ней в раздевалке и как ни в чём не бывало начинала смеяться, сплетничать, тащила в гости.

Сейчас сказали бы, что у Ирки с Лялей были токсичные отношения, а тогда это называлось просто: Лялина любовь и Лялина ревность. Это были настоящие взрослые мучения любви – восхищение, сомнения, предательство, измена, отчаяние, принятие.

И была главная причина терпеть унижения: Иркина мама. Перестать дружить с Иркой означало расстаться с Иркиной мамой. Расстаться с уютным женским миром, принявшим её в свои ряды, а это было выше Лялиных сил.

…Но однажды мучения закончились. Другая перешла в другую школу, испарилась, улетучилась, в общем, её не стало совсем. Ирка призвала Лялю к себе, и они были счастливы, то есть Ляля была очень счастлива.

Однажды Иркина мама предложила Ляле пойти с ними в баню. “У профессоров, небось, горячую воду не отключают?” – пошутила Иркина мама, и Ляля понимающе улыбнулась. Дома горячую воду не отключали, потому что у них был водогрей, нужно было чиркать спичкой, включать газ, чтобы пошла горячая вода. Ляле хотелось быть с ними повсюду, в бане тоже, и она кивнула – конечно, да! …Баня, ох, баня! Это был первый Лялин поход в баню.

Ляле и Ирке выдали большие тазы, они назывались шайки. Они гуськом продвигались по отделению, вокруг жаркий пар, уводящий сознание в сторону, воздух густой и нереальный. Ляля несла свою шайку, прикрывая себя, чтобы никто её не увидел, старалась не смотреть вокруг, и всё равно глаза сами смотрели – на скамейках стоят шайки, у каждой шайки женщина, женщины голые, женщины, женщины … Ляля, никогда не видевшая голых тел, убедилась в своей неприязни: тело неприемлемо. Если бы Ляля была богом, она ни за что не поместила бы души в такие некрасивые тела. И вдруг!.. Ляля замерла.

На скамейке стояло большое корыто овальной формы, в корыте на коленях фигура, вся в облаке мыльной пены. Из мыльной пены торчало что-то голое, длинное, розовое, что-то непонятное, неуместное, какая-то палка! Как палка прикреплена к телу под пеной? Ляля никогда этого не видела, но поняла: то, что жизнерадостно и победительно торчит из облака мыльной пены, не должно быть здесь, в женской бане, это здесь совершенно не органично, противоречит самому месту и идее.

– Ух ты, как у взрослого, – заметила Иркина мама. Она имела в виду, что в женское отделение разрешалось брать с собой детей, в том числе мальчиков.

Мама Ляли, оказавшись на её месте, прошла бы как мимо неживой природы, но не такова была Иркина мама – она посмеялась над Лялиным ошеломлением.

– Обычный член, что такого …

Это слово было уродливо, и Лялю стошнило прямо в шайку.

На обратном пути шли и смеялись.

– Нужно было дёрнуть за этот член в шайке, – произнесла Ирка.

– Член в шайке, член шайки, – сказала Ляля, и все трое стали весело повторять “член шайки, каждый мужчина – член шайки”.

– Ляля лучше, чем была эта твоя, – Иркина мама назвала имя Другой.

Ирка согласно кивнула: да, Ляля лучше.

Это был чудесный день. Ляля была счастлива, как бывает счастлив человек, переживший потрясение (она была в бане), избежавший опасности (она больше не в бане), она лучше Другой.

На следующий день счастливая Ляля шла в школу, это было два счастья разом: ощущение счастья – Ирка вчера была с ней и предвкушение счастья – Ирка сегодня будет с ней. На перемене Ирка к ней подошла, стала шептать, посмеиваясь: мол, то, что торчало из мыльной пены, играет